Николай Лызлов. Градостроитель

Во второй части интервью Николай Лызлов, архитектор большой архитектуры (многофункциональный спортивно-развлекательный комплекс «Город яхт», административный комплекс на Страстном бульваре, гараж-паркинг на 9-й Парковой улице и др.), рассказывает об архитектурном стиле, возникновении среды и языке архитектора. Только что его бюро закончило реконструкцию гостиницы «Арктика» в городе Мурманске. Самое высокое здание города – настоящий бренд Заполярья. Смотрите фото, приложенные к интервью и получайте новости из первых рук.

Николай Лызлов, архитектор, руководитель архитектурного бюро, преподаватель МАРХИ и школы МАРШ.

Николай, в первой части интервью ты хорошо говорил о профессии, о будущем архитектуры, об искусстве, бизнесе и стиле, теперь прокомментируй, пожалуйста, как ты обозначаешь свое направление, свой стиль?

Главное - рациональность. Все остальное – просто почерк. У каждого он индивидуален, у каждого получается по-своему. И об этом не стоит думать, как не думают о дыхании. Вот начну думать, как я дышу и не смогу дальше дышать, а, наверное, задохнусь и умру, думал я, кода был маленьким. Дышать можно только автоматически. Стиль – то же дыхание. О нем не надо думать, лучше думать о решении других проблем.

Есть тому величайший пример – Владимир Шухов. Существует известная витрувианская триада: польза, прочность, красота. Для Шухова красота, ввиду того, что он был инженер, стояла не на первом месте. Оставалась польза и прочность. Что же случилось сейчас с шуховской башней? Пользы от нее нет никакой, прочности – тоже нет. Осталась у башни одна красота!

Так что надо все время думать о пользе и прочности, потому что если думать о красоте, не будет ни первого, ни второго, и красоты тоже не будет. Всегда найдется кто-то, кто скажет, что это не красиво. Красота же шуховского дизайна безусловна, неподвластна никакой критике. Я сделал подборку шуховских конструкций, простых технических вещей – восхитительно! Все они как будто бы сделаны вчера, настолько не привязаны ко времени, а опираются исключительно на технические возможности. Сейчас есть похожие люди, например, Жан Нувель. Его Институт арабского мира обладает абсолютной эстетической силой интерьеров. Атмосфера здесь сгущена, даже свет приобретает некую материальность. И все эти эффекты сделаны не специально!

Язык архитектора сложен, как его перевести?

Язык архитектора – не чертеж, не кирпич и не цемент, не стена и не крыша. Они всего лишь - средства. Архитектор похож на композитора, который пишет какие-то смешные знаки-ноты. И красиво может написать, и некрасиво. Царапает перышком, шифрует некую метафизическую, эфемерную сущность, шифрует чувства, эмоции, что и есть предмет его забот. В архитектуре происходит тоже самое. Мы вычленяем пространство, собираем вещь, которая в результате становится вместилищем среды. А среда не возникает сама собой.

Как же она возникает, среда?

Среда - эманация жизни. Надо, чтобы много-много людей много лет жило, ходило, дышало в доме. И когда пройдет полвека, хрущевки, например, станут вполне себе гуманными. Надо, чтобы в доме прожило не менее двух поколений, а еще лучше четыре, пять, чтобы в доме случались разные истории, и жуткие, в том числе, как обычно бывает в жизни. Мне кажется, что вся красота Питера определяется двумя вещами: собственно архитектурой и его историей. Вся история Питера – это же кошмар, начавшийся с петровских времен. Его земля пропитана страданием, что материально ощутимо.

Когда я еду на машине по Ленинградскому шоссе в сторону Питера, проезжаю поселок Медное. Я всегда знаю, что именно в этой точке наступает ощущение торжественности, духоподъемности. Хотя пейзаж вокруг простенький, обычно-среднерусский. Но в Медном всегда стоит такая тишина, такое мерцание! Гораздо позже, после того, как я обнаружил этот эффект, узнал, что в Медном положили 10 тысяч поляков, что Медное - это кладбище, огромное, расстрельное место, место чрезмерного страдания. И теперь все стало на свои места.

Я родился в Питере и когда был школьником, каждые зимние каникулы ездил к родственникам. Родственники все до одного были блокадниками. И у меня всегда оставалось ощущение, что в Ленинграде весело жить нельзя. Но время прошло. Все перебродило и приобрело иное качество.

Может быть, поэтому, мы так любим ездить в Европу, в маленькие итальянские городки, потому что они имеют историю, часто жуткую историю.

А Москва? Как она тебе по ощущению?

За Москву мне не страшно, страшно за Питер. Питер - это чашка Ломоносовского фарфора, хрупкая, которую можно уронить и разбить. Москва – резиновая грелка. Ее можно надувать, мять, наполнять водой, а она все такой и останется, ее ничем нельзя испортить. В Москве очень много лакун, много пустот, соединительной ткани. Она, конечно, сильно меняется, и всем это досадно. Потому что мы видели совсем другую Москву. Я, например, жил в районе Пятницкой между Большим Овчинниковским и Средним переулками. Когда был маленьким, мы гуляли с дедом по Пятницкой, в сторону канала. Потом шли по Ордынке обратно. Помню, что когда идешь по Пятницкой, все время видишь в перспективе Кремль. Сейчас такой картины нет, все загораживает банковский монстр. Конечно, мне жалко той картины. В 1960-е Москва была совсем другим городом. Но точно также, в 1960-е можно было смотреть фотографии Москвы 1920-х, видеть Москву до сталинской реконструкции и сожалеть о том, другом городе. Но повторяю, Москве, на мой взгляд, ничего не грозит. Она находится в состоянии метаморфозы. Есть Кремль и хорошо, наверное, что там ничего не происходит. Даже посохинский Дворец Съездов тактично туда вписался, нашел свое место, со всеми дружит и, в общем, неплохо выглядит.

В чем же, главный московский негатив?

Конечно, производит впечатление, когда тебе говорят, что за такой-то год снесено столько-то памятников в городе Москве. Ну, значит, не судьба… Однако, в том же Лондоне от силы сохранилось процентов пять старой архитектуры. Сохраняется то, что должно было сохраниться, может быть, увы, не самое лучшее. Надо, конечно, сохранять и правильно, что есть люди, которые этим занимаются. Надо бить по рукам. Но в целом, трагедии, что Москва меняется, я не ощущаю.